Я превратился из полного, цветущего человека в растерянное, нервное и
желчное существо, которому, чтобы оставить по себе коренную память,
следовало бы немедленно и прочно повеситься.
Виной этому был, конечно, я сам. Желая найти некий философический
уклон, по которому в пуховиках абсолютной истины мог бы мягко с
просветленной душой скатиться в лоно могилы, я окружил себя десятками
идейных друзей -- проклятием моей жизни. По ярости и взаимной непримиримости
убеждений друзья мои напоминали свору собак, составленную из разных пород --
от дога до фокстерьера.
Чистота и искренность их взглядов не подлежала сомнению. Однако
выдерживая в течение десяти лет каждый шаг своей жизни под анализом и
контролем приверженцев разнообразнейших философских мировоззрений, я пришел
к такому удрученно-жалкому состоянию, что без слез не могу вспомнить об
этом. Конечным результатом таких дружеских истязаний явилось то, что я
каждый день с воплем в истерике вопрошал себя:
-- "Какой смысл твоей жизни? Какой смысл всей вообще жизни? Есть рок
или его никогда не было? Зачем жизнь, когда каждого ждет совершеннейшее,
немилосердное уничтожение?"
Посвистывая в эту старую дудку, я залез в такие
религиозно-метафизические дебри, что извлечь меня оттуда мог бы лишь разве
Геркулес, да и то плотно поевший.
- Прекрасно! -- сказал я, обдумывая свое некрасивое положение.-- Мне
нужно пожить с месяц-другой бродячей жизнью.
Покинув друзей, я купил очаровательного, кроткого как заяц, осла,
нагрузил его самым необходимым и в продолжение трех недель странствовал в
поисках душевного равновесия. Увы, я не находил его. Звездное небо вызывало
у меня мысли о загадке пространства; рабочие в поле -- вечность социальных
контрастов; птицы, деревья, цветы -- скорбь о равнодушной природе, которая,
когда меня не станет, "будет играть"... В попутных кабачках я, пользуясь
случаем, напивался. Осел, которого звали Машей, был, к чести его рода, умнее
меня; скоро раскусив мой характер, огорчительное животное стало
злоупотреблять моим пристрастием к кабачкам и, завидя вывеску, украшенную
плющом, останавливалось само, как пораженное громом. Ни красноречие, ни
удары не действовали на него в таких случаях. Волей-неволей я забирался в
прохладу уютного кабачка, а Маша, счастливая бездельем, слонялась
поблизости.
Раз, проклиная судьбу и осла, выпил я у подножия Виноградного Пика
немножко более восьми бутылок холодненького барабонского, и мне захотелось
плакаться. Подозвав трактирщика, я горячо и пространно стал объяснять ему,
что, будучи человеком, заблудился в поисках истины. Я спросил,-- нет ли у
него на примете человека праведной и мудрой жизни, к которому я мог бы
обратиться за поучением. Я прибавил, что книги мне надоели и что огромное
количество страстно убежденных Друзей не позволяет мне оставаться на одном
месте.
-- Видите ли,-- сказал трактирщик, из вежливости сплевывая мимо моего
сапога,-- на ваше счастье такой человек есть в наших местах; зовут его
просто Сноп, потому что волосы и борода его совсем рыжие, и живет он полторы
версты выше, отшельником; сущий медведь. Страшен, упаси господи! Когда он ко
мне приходит, первые его слова: "Я -- твой закон и природа! -- а затем,
погрозит этак пальцем да как рявкнет:
--Я тебя насквозь вижу, мошенник!" -- так у меня руки и опускаются-
Однако же профессор из Зурбагана, собирая бабочек, столкнулся с ним у
меня,-- заспорили они, черт их знает о чем...-- так профессор в конце концов
сказал: "Извините!"
Я вздрогнул от радости. Быть может, полудикая эта личность и есть
искомый мудрец? Выходило, как будто -- да: живет на горе, переспорил
профессора, отшельник; не осиян ли он свыше? И я, подробно расспросив о
дороге, решительно понудил Машу взбираться по зеленым склонам Виноградного
Пика.
II
Опасная была эта горная крутая тропинка, уверяю вас! Не будь полупьян,
я не отважился бы, пожалуй, продолжать путь. Местами приходилось ползти по
узкому неровному карнизу, висящему над пропастью, и я в таких случаях слезал
с Маши, пуская ее вперед. С большими трудностями, донельзя усталый и
трезвый, подобрался я, наконец, к отвесной скале, загородившей дорогу. Ни
справа, ни слева пути не было. Тем временем вечерняя прохлада и наползающая
темнота нагнали на меня страх, так как ночевать в этом месте, рискуя
свалиться в пропасть, я не хотел. Трактирщик ничего не сказал мне об этой
скале; он, видимо, не бывал здесь; он сказал только, что, следуя по
тропинке, я попаду к хижине Снопа.
-- Эй, есть ли жив человек?! -- закричал я, задрав голову.
Ужасное горное эхо оглушило меня. Вдруг над скалой показалась косматая
рыжая голова, рявкнув густым басом:
-- Кто тут бродит, говори!
-- Не вы ли господин Сноп? -- сказал я, невольно сочувствуя трактирщику
при виде мохнатых бровей и огненных глаз кирпично-багровой головы.
-- Сноп -- это я.
-- Как же я попаду к вам?
-- Зачем?
-- Зачем?!.. Гм... Душа болит, господин Сноп.
-- А именно?
-- Растерянность... Уныние... страх жизни...
-- О господи! -- вздохнул Сноп.
-- Потом: "Куда мы идем?"
__ О господи! -- вздохнул Сноп.
-- Есть ли что за гробом и какое оно?
-- О господи! -- вздохнул Сноп.
__ Зачем жить, если рок?
-- О господи! -- вздохнул Сноп.
-- Зачем жить, если смерть?
-- Довольно! -- сказал Сноп.-- Бедный умалишенный! Полезай сюда, я
брошу тебе веревочную лестницу.
Голова скрылась, показалась снова, и к ногам моим упал конец лестницы.
-- Осла я втяну потом,-- сказал Сноп.-- Иди сюда, уродливый сын
природы, я тебя насквозь вижу!
Поднявшись, я очутился на лесистом плоскогорье, лицом к лицу со Снопом.
Это был мужчина внушительно-высокого роста, босой, массивный, в голубой
шерстяной блузе и таких же штанах. Я поклонился.
-- Любишь ли ты пироги с мясом? -- спросил он.
-- О да.
-- А кофе?
-- Весьма.
-- А холодненькое барабонское?
-- Отчасти.
-- Врешь! Очень любишь. Получишь ты и то, и другое, и третье, но сперва
сядь, выслушай меня, затем поступай, как знаешь.
Мы сели.
-- Во-первых, ты заметил, конечно, что у меня веселый характер. Это
оттого, что я рассуждаю с точки зрения гордости. Гордость не позволяет мне
ломиться в раз навсегда запертые для меня двери, ломиться только потому, что
они заперты. Ты скажешь, что думать так. значит расписаться в бессилии
гордого человеческого ума. Друг мой! Мне тридцать пять лет; тебе тоже не
меньше; поняли мы что-нибудь до сих пор в тайнах мироздания? Ничего. Будем
ли мы настолько наглы, уверены, что именно за оставшиеся нам
пятнадцать--двадцать лет уясним все? Ты, не краснея, скажешь, что попасть на
луну не можешь, если в таких пустяках ты не чувствуешь себя униженным, то
можешь, также не краснея, сказать, что всякие бесконечности тебе не по
силам. "Когда-нибудь" -- "Когда-нибудь"...-- это другое дело; будем
говорить о себе: ведь живем мы?!
Ты умрешь. Это неизбежно. Есть ли смысл бояться неизбежного?
Наоборот,-- в виду неизбежности естественного для всех конца, следует
жить густо и смело, как свойственно человеческой природе. Время -- жизнь.
Ешь много и вкусно, спи крепко, люби горячо и нежно, в дружбе и любви иди до
конца; на удар отвечай ударом, на привет -- приветом, и все, что не
оскорбляет и не обижает других, разрешай себе полной рукой.
Поверь мне,-- только в том и есть смысл жизни, что окружает тебя.
Бесчисленное множество комбинаций представлено тебе: явлений, красок,
предметов, людей, работ; найди свою комбинацию.
Пустота ли за гробом, жизнь ли -- ты и в том и в другом случае ничего
не теряешь. В первом потому, что терять некому, во втором -- ясно, почему.
Но представь, что ты бессмертен,-- не ломал бы ты себе голову над этой
загадкой.
Так или иначе -- ты живешь. Так или иначе -- умрешь. Так или иначе --
ты не знаешь и не узнаешь, что ждет тебя за последним вздохом. Гордо
повернись спиной к этой штуке. Зачем унижаться,-- бессмысленно, бесплодно;
будь горд; смело живи и бестрепетно умирай.
Он встал, скрылся и, пока я переваривал новую для меня точку зрения
гордости, вернулся с дымящимся пирогом и -- о, боже! -- с дюжиной
холодненького барабонского. Затем он развел костер, мы сидели под кедром, на
краю пропасти, ели, пили и говорили о медвежьих охотах. Взошла луна. Голубые
призраки снеговых вершин дымились мутным сиянием. Мне было весело. Осел,
втащенный Снопом на плоскогорье, дремал стоя, и уши его смешно дергались,
когда громкое восклицание касалось их сонного мира.
Сноп принес из хижины еще дюжину барабонского и гитару.
Низким грудным голосом запел он старую итальянскую песенку:
Море чуть зыблется. Здесь на просторе,
Как рыбаки,-- вы все сбросите горе;
И да покинут вас скорби земные!
Сайта Лючия! Сайта Лючия!
